Хайек о культурной эволюции

Это отрывок из книги Хайека "Право, законодательство и свобода". Идея о том, что социальные институты являются продуктом эволюции, а не разума, является ключевой для сколько-нибудь адекватного социального анализа. Становится понятно, почему провалились попытки сконструировать общество по жестко заданному рецепту, вроде коммунистического эксперимента. Становится понятно, почему государственное регулирование - это просто более мягкая форма того же коммунизма. Становится понятно, почему все "успешные реформы", примеры которых приводит друг другу прогрессивная общественность, сводятся к уменьшению вторжения государства в естественные социальные порядки. Для нас эта  тема будет еще долго актуальна, поэтому, я решил сделать своего рода закладку, дабы всегда можно было найти и предъявить эти мысли. Текст несколько сокращен, курсив мой. 

Ошибки социальной биологии

Причиной, заставившей меня пересмотреть мои представления по предлагаемому вопросу, стала необычайно откровенная формулировка одной ошибочной идеи, которая, как мне теперь кажется, явно присутствует во многих современных работах. Я обнаружил столь поразившее меня высказывание в интересной работе, относящейся к сравнительно новой научной области —социальной биологии. Ее автор Дж.И.Пью. Его книга «Биологическое происхождение человеческих ценностей» получила высокую оценку главы школы социальной биологии,гарвардского профессора Эдварда О.Уилсона. Поразительно, что вся аргументация этой книги основана на предположении, что есть две категории человеческих ценностей — «первичные» и «вторичные», причем первые определены генетически, т.е носят врожденный характер, а вторые являются «продуктами рационального мышления».

Социальная биология предстает перед нами как результат долгого развития смежных наук. Уже более сорока лет назад в лондонской школе экономики была кафедра социобиологии. С тех пор мы стали свидетелями интереснейших достижений в экологии, основанной сэром Джулианом Хаксли, Конрадом Лоренцом и Нико Тинбергером, и теперь развиваемой их талантливыми последователями. Должен признаться, что даже в работах моего венского друга Лоренца, за которыми я пристально слежу вот уже пятьдесят лет, меня смущает слишком беззаботный перенос результатов наблюдений над животными на поведение человека. Но до сих пор мне, можно сказать, не везло: никто не преподносил столь недвусмысленно в качестве исходной посылки своих суждений идею о существовании только двух видов человеческих ценностей; как мы видим, то, что у других можно было принять за случайные оговорки, Дж. И. Пью сформулировал без обиняков. Чем поражает этот взгляд, столь популярный среди биологов?

Было бы более естественно ожидать от них большего сочувствия идее культурной эволюции на основе отбора, аналогичной, хотя и не полностью, биологической эволюции. На самом деле, идея культурной эволюции намного старше, чем идея эволюции биологической. Возможно даже, что Чарльз Дарвин использовал первую для развития второй, восприняв идею эволюции (через своего деда Эразма Дарвина) от Бернарда Мандевилля и Давида Юма, а может быть, и непосредственно от современной ему исторической школы в правоведении и лингвистике. Верно, что после Дарвина «социальные дарвинисты», нуждавшиеся в нем как в основателе традиции, исказили концепцию, сосредоточившись на отборе генетически более приспособленных к выживанию особей, который идет медленно и поэтому относительно не столь важен для культурной эволюции, как преданный ими забвению и имеющий решающее значение эволюционный отбор правил и рутины поведения.

Ничем не может быть оправдано то, что некоторые биологи смотрят на эволюцию только как на генетический процесс и полностью забывают о похожем, но гораздо более быстром процессе культурной эволюции, который ныне доминирует на арене человеческой деятельности и ставит перед нашим интеллектом проблемы, которые человек еще не научился решать. Я,однако же, вовсе не ожидал, что внимательное изучение этой ошибки, столь распространенной среди специалистов, приведет меня прямо в область самых горячих моральных и политических проблем нашего времени. Но вот вопрос, на первый взгляд интересный лишь для специалистов, на деле обернулся парадигмой некоторых из печальнейших обольщений и ложных концепций. То, что я скажу, вероятно, хорошо известно тем, кто занимался культурной антропологией. Концепцию культурной эволюции разрабатывали не только Л.Т.Хобхауз и его последователи, но и Джулиан Хаксли, сэр Александр Карр-Сандерс и К.Х.Уоддингтон в Британии, а еще в большей мере— Дж.Г.Симпсон, Феодосий Добжанский и Дональд Т.Кемпбелл в США. Тем не менее мне кажется, что философы,политики, ученые и экономисты все еще не осознают важности этой темы. Мы должны, наконец, понять, что современный социальный порядок есть не результат сознательного планирования, а результат выживания более эффективных институтов в процессе конкуренции.

Культура есть явление не искусственное, но и не естественное; она не передается по наследству, но и не планируется рационально. Она представляет собою традицию заученных правил поведения, которые никогда не были изобретены, и вовлеченный в культурный процесс человек не знает их предназначения. Мы можем говорить о мудрости культуры так же, как мы говорим о мудрости природы. Впрочем, ошибки культуры, вероятно, не так легко исправляются, потому что тут приходится иметь дело с властью правительств. Конструктивизм картезианства породил подход, согласно которому хороши только те правила, которые врожденны или выбраны сознательно, тогда как все остальное —результат случая или каприза. В самом деле, когда говорят: «Это всего лишь культура», то часто имеют в виду нечто изменяемое по чьей-то воле, произвольное, поверхностное и необязательное. Однако на самом деле цивилизация оказывается возможной в основном благодаря подчинению врожденных животных инстинктов нерациональным обычаям, в результате чего возникают упорядоченные человеческие группы все больших размеров.

Процесс культурной эволюции

Культурная эволюция не является продуктом разума, сознательно проектирующего институты, а представляет собою результат процесса, в котором культура и разум развиваются в постоянном взаимодействии и переплетении. Это,кажется,теперь начинают понимать.Вероятно, имеется не более оснований утверждать,что мыслящий человек создал свою культуру, чем утверждать, что культура создала его разум. Я неоднократно имел повод подчеркивать, что ошибочный взгляд глубоко укоренился в нашем сознании благодаря ложной дихотомии «естественного» и «искусственного», которую мы унаследовали от древних греков. Структуры, сложившиеся в результате устоявшейся практики, не могут считаться естественными, т.е. генетически предопределенными, равно как и искусственными, т.е. продуктами интеллектуального творчества. Они—результат своего рода отсева, в процессе которого остаются группы, получившие преимущества перед другими в результате практики, выбранной ими по неизвестным, а иногда совершенно случайным причинам.

Мы знаем теперь, что заученные привычки у животных, например, птиц и в особенности у обезьян, не только передаются через механизм подражания и что не только целые «культуры» могут развиваться в отдельных группах животных, но и приобретенные культурные признаки могут влиять на физиологическую эволюцию. Так происходит, очевидно, с языком: первые признаки его появления превращают лучшую способность индивида к артикуляции в большое преимущество, благоприятствуя тем самым генетическому отбору пригодного речевого аппарата. Почти все работы на эту тему указывают, что «культурная эволюция» охватывает примерно 1% временисуществования Homo sapiens. Что касается культурной эволюции в узком смысле слова, т.е.быстрого все ускоряющегося развития цивилизации, это достаточно верно. Опираясь, в отличие от генетической эволюции, на наследование приобретенных признаков, культурная эволюция протекает очень быстро и с некоторого момента оттесняет генетическую. Но это вовсе не означает,что ее направляет развитой мозг.

Механизм культурной эволюции действует не с появления Homo sapiens, но в течение долгого времени существования рода человеческого и его гоминидных предков. Повторим еще раз:культуру и сознание связывают отношения взаимодействия, а не преемственности. Признав это, мы обнаруживаем,что знаем очень мало о том, как эта эволюция происходила. Имея так мало «археологических следов» этого развития, мы вынуждены реконструировать его, делая догадки в духе шотландской школы моральной философии XVIIIв. Факты, о которых мы почти ничего не знаем,касаются эволюции правил поведения, управляющих структурами и функционированием небольших человеческих групп,в виде которых существовала и развивалась человеческая раса. Изучение еще сохранившихся примитивных народов мало что может нам дать. Хотя метод исторических догадок выглядит в наше время подозрительным, все же он может быть полезен:если мы не знаем, как обстоитдело, попробуем хотя бы себе представить,как оно могло обстоять.

При изучении эволюции общества, языка и сознания мы сталкиваемся с одной и той же трудностью: самый важный момент в культурной эволюции—укрощение дикаря —имел место задолго до начала писаной истории. Это была культурная эволюция,которую претерпел только человек, и этим он теперь отличается от других животных. Как сказал сэр Эрнст Гомбрич, «история цивилизации и культуры была по преимуществу историей подъема человека от состояния животного к общественному бытию,культивированию искусств, усвоению культурных ценностей и свободному использованию разума». Чтобы понять это развитие, мы должны полностью отвергнуть концепцию, согласно которой развитие культуры оказалось возможным потому, что человек наделен разумом. Человека действительно отличает способность к имитации и к передаче приобретенных им знаний. Вероятно, с самого начала он был наделен особой способностью обучаться тому, что следует, и даже в еще большей мере—чего не следует делать в тех или иных обстоятельствах. И многое, если не большую часть того, чему он выучился, он, по-видимому, приобрел, постигая смысл этих слов. Правила личного поведения, позволявшие ему приспосабливаться в его деятельности к окружающему миру,были для него безусловно важнее знаний о поведении прочих вещей. Иными словами, человек чаще обучался правильным поступкам без понимания того, отчего они правильны, да и по сей день обычаи часто служат ему надежнее, чем понимание.

Другие объекты атрибутировались для человека главным образом тем, как ему следует вести себя по отношению к ним. Репертуар выученных правил, говоривших человеку, что правильно и что неправильно делать в тех или иных обстоятельствах, постепенно развивал в нем способность приспосабливаться к меняющимся условиям, и в особенности сотрудничать с другими членами группы. Так традиция поведения,существующая независимо от усваивающего ее индивида, стала управлять жизнью людей. И лишь когда в наборе заученных правил поведения вместе с классификациями объектов появляются модели окружающей среды, позволяющие предвидеть и предусмотреть в практике внешние события, появляется то, что мы называем разумом.Весьма вероятно, что в системе правил поведения воплощено гораздо больше ума, чем в мыслях человека о его окружении. Поэтому неверно представлять человеческий мозг как завершающее звено в созданных эволюцией иерархических структурах, в свою очередь породившее культуру. Сознание укоренено в традиционной безличной структуре заученных правил, а способность сознания упорядочивать опыт есть благоприобретенная копия культурных моделей, которые каждое индивидуальное сознание получает готовыми.

Человеческий мозг есть орган, способный усваивать, а не проектировать культуру. Этот «мир-3», как его назвал сэр Карл Поппер, всегда осуществляемый миллионами участвующих в нем сознаний, есть результат эволюционного процесса, весьма отличного от биологической эволюции мозга, сложная структура которого включается в работу там, где существует культурная традиция для усвоения. Иначе говоря, сознание может существовать только как часть другой независимо существующей структуры или порядка, хотя сам этот порядок продолжает существовать и развиваться, лишь поскольку миллионы сознаний постоянно усваивают и модифицируют его по частям. Если мы это понимаем, то должны сосредоточить наше внимание на том процессе отбора преуспевающих родов деятельности, который социальная биология постоянно упускает из виду. Это третий и самый важный источник того, что в заглавии этого раздела я назвал гуманитарными ценностями. Мы знаем о них очень мало, но как раз о нем я теперь в основном собираюсь говорить. Перед этим, однако, я коснусь некоторых методологических проблем, которые возникают при попытке анализировать развитые и сложные структуры.

Эволюция самовоспроизводящихся сложных структур

Мы понимаем теперь, что все устойчивые структуры уровнем выше атома, вплоть до таких, как мозг или общество, суть результаты эволюционного отбора и могут быть объяснены в соответственных терминах, и что самые сложные из них поддерживают свое существование путем постоянного приспособления к меняющемуся окружению. «Куда бы мы ни взглянули, мы повсюду обнаруживаем эволюционные процессы, ведущие к диверсификации возрастающей ложности» (Николис и Пригожин, см. прим. 144 к кн. III). Эти изменения структуры доставляют ее элементы, обладающие столь регулярным поведением и в такой мере способные следовать правилам, что их индивидуальная активность восстанавливает порядок целого, когда он нарушается внешними влияниями. Мне уже приходилось обозначать все это понятием двойной концепции эволюции и социального порядка, позволяющим объяснить устойчивость таких сложных структур не в терминах простой концепции однонаправленного причинно следственного перехода, но более сложным взаимодействием, которое профессор Дональд Кемпбелл назвал обратной причинностью.

Такой взгляд резко меняет наш подход к объяснению подобных сложных явлений и самые наши представления о них. В частности, теперь уже нет оснований во что бы то ни стало искать количественные зависимости, оказавшиеся в свое время столь эффективными при установлении связей между двумя-тремя переменными: они не слишком полезны при интерпретации самовоспроизводящихся структур, существующих только благодаря присущей им способности поддерживать себя. Одна из самых важных в обществе самовоспроизводящихся систем — система диверсифицированного разделения труда, в которой люди приспосабливают свои занятия друг к другу, даже не зная друг друга лично. Адам Смит был первым, кто понял, что именно эта система лежит в основе современной цивилизации. Он интерпретировал это в терминах механизма обратной связи, предвосхитив одну из основных концепций кибернетики.

Некогда популярное уподобление социальных явлений процессам, протекающим в живом организме, с помощью которого пытались объяснить неизвестное методом аналогии с другим неизвестным, теперь уступило место теории систем, развитой другим моим венским другом Людвигом фон Берталанфи и его многочисленными последователями. Теория систем обнаружила общие черты различных сложных структур, которыми занимаются также теория информации и семиотика. В частности, чтобы объяснить экономические аспекты больших социальных систем, мы должны обратиться скорее к аналогии с водным потоком, который как целое постоянно приспосабливает себя к новым обстоятельствам, почти неизвестным его элементарным участникам, а не к гипотетическому состоянию статического равновесия, исчерпывающим образом описанному набором данных. численные измерения, которыми большинство экономистов заняты еще и теперь, могут представлять интерес только для истории.

Для теоретических объяснений самовосстанавливающихся структур количественные данные важны не более чем для зоологии человека — вопрос о том, почему желудки, печени и сердца людей, прооперированных в анатомическом театре, столь различны и так редко совпадают по форме и размерам с тем, что им приписывают учебники. На практике эти величины почти ничего не говорят нам о функциях системы.

Но вернемся к нашей центральной теме. Различия в правилах, сложившихся в результате развития каждого из трех несхожих между собой процессов, привели к суперпозиции (наложению) не трех, а гораздо большего числа слоев, в силу традиции сохранившихся от прежних этапов культурной эволюции. В результате современного человека буквально раздирают конфликты, увлекающие его по пути дальнейших и все ускоряющихся перемен. Внизу, конечно, лежат прочные, мало изменившиеся инстинкты, генетически наследуемые и определяемые физиологической структурой человека.

Затем располагаются остатки последовательных типов социальных структур, через которые человек прошел: правила, вовсе не выбранные человеком сознательно, но распространившиеся и закрепившиеся благодаря деятельности, благоприятствовавшей в прошлом определенным группам, экспансии которых, возможно, в большей мере служило привлечение неофитов, чем более активное размножение. На самом же верху находится тонкий слой правил, сознательно отобранных или модифицированных ради известных целей.

Переход группы к оседлой общине, а затем к открытому обществу и цивилизации совершили люди, научившиеся для достижения общей цели подчиняться одним и тем же абстрактным правилам, а не враждебным инстинктам. Врожденные естественные стремления соответствовали условиям жизни маленькой группы; на этой стадии сложилась структура нервной организации вида Homo sapiens. Эта врожденная структура, свойственная человеческой природе в течение, может быть, пятидесяти тысяч поколений, была приспособлена для жизни, в корне отличной от той, которую человек создал для себя за последние пятьсот, а для большинства из нас даже сто поколений. По-видимому, правильней приравнять «естественные» инстинкты человека к животным инстинктам, чем считать их специфически человеческими «хорошими» инстинктами.

В самом деле, использование термина «естественный» с оттенком похвалы вводит в заблуждение, потому что одна из главных задач усвоенных позднее правил состоит как раз в подавлении естественных, врожденных инстинктов—настолько, чтобы сделалось возможным Великое общество. Мы до сих пор склонны полагать, что все естественное непременно хорошо, между тем в Великом обществе это часто совсем не так. Человека делает добрым не природа и не разум, а традиция. Биология не предполагает особенного гуманизма. Но чтобы образовать более крупные сообщества, группы должны обладать некоторым сходством;точнее говоря, не обладающие таким сходством искореняются теми, кто им обладает. И хотя мы все еще наделены большинством свойств примитивного человека, он н е был наделен всеми нашими, во всяком случае теми, которые сдерживают наши атавизмы и делают возможной цивилизацию.

Раньше в характере человека доминировал инстинкт присвоения и прямого удовлетворения потребностей; теперь его место заняла готовность подчиниться заученным правилам, которые сдерживают естественные инстинкты, непригодные для жизни в условиях открытого общества. Против этой «дисциплины» (или, говоря привычными нам словами, системы правил поведения) человек все еще иногда бунтует.

Мораль, поддерживающая жизнь открытого общества, не служит ублажению человеческих чувств (эволюция не ставит себе такой цели), а лишь подает сигналы, напоминающие человеку, что бы он должен был делать в обществе, в котором жили его далекие предки. До сих пор нами еще недостаточно понято, что культурная селекция исторически недавно заученных правил необходима в основном для того, чтобы подавить врожденные навыки поведения, соответствовавшие жизни охотников и собирателей, живших мелкими группами по 15—40 человек, члены которых безоговорочно подчинялись вождю и защищали свою территорию от враждебных соседей. Начиная с этой стадии прогресс был достигнут маргинализацией, или подавлением врожденных правил поведения, их вытеснением новыми правилами, которые сделали в озможной координацию деятельности более крупных групп.

Большинство шагов в эволюции культуры было сделано индивидами, которые порывали с традиционными правилами и вводили в обиход новые формы поведения. Они делали это не потому, что понимали преимущества нового. На самом деле новые формы закреплялись лишьв том случае, если принявшиеих группы преуспевали и росли, опережая прочие. Нас не должно удивлять, что эти правила часто кодировались в форме магии или ритуала.

Чтобы быть принятым в группу, надо было соглашаться на все ее правила, хотя мало кто понимал значение каждого из них. В каждой группе существовал только один способ себя вести, и редко делались попытки провести различие между его эффективностью и моральной предпочтительностью.

Привычные правила и экономический порядок

Было бы интересно проследить в терминах правил поведения последовательные виды экономического порядка, через которые прошла цивилизация. Не имея возможности здесь этим заняться, я, однако же, замечу, что эволюция стала возможной главным образом благодаря ослаблению запретов. Это была эволюция индивидуальной свободы, развитие правил, скорее защищавших индивида, нежели указывавших, что ему надлежит делать. Не подлежит сомнению, что терпимость к сношениям между своими и чужаками, признание четко отграниченной частной собственности, особенно земельной, п ринудительные договорные обязательства, конкуренция между ремесленниками,производящими одно и то же, вариации некогда установленной обычаем цены, денежный заем (особенно процентный) — все это начиналось как нарушение обычных правил, отклонение от приличий. При этом нарушители закона, пролагатели новых путей, конечно же, не руководствовались сознанием того, что новые правила будут благоприятны для общества. Нет, они просто начинали практиковать нечто новое и выгодное для них самих — и лишь потом оказывалось, что это выгодно и для всей их группы.

Самая большая перемена, которую мы только отчасти переварили, произошлапри переходе от общества, где люди знали друг друга в лицо, к обществу, которое сэр Карл Поппер справедливо назвал абстрактным. В этом последнем людям уже не нужно знать друг друга; остаются только абстрактные правила и безличные сигналы, регулирующие отношения между посторонними. Это делает возможной такую степень специализации, которую человеку не под силу охватить мысленным взором во всем объеме.

Даже теперь огромное большинство людей, куда попадают и многие экономисты, не понимают, что это экстенсивное разделение труда, основанное на широком рассеянии информации, оказалось возможным исключительно благодаря использованию этих безличных сигналов, которые посылает по ходу своей работы рынок и которые подсказывают людям, что им надлежит делать для приспособления своей деятельности к неизвестным заранее событиям и обстоятельствам. В экономической системе с глубоким разделением труда у людей не может быть общих целей, а только общие правила поведения. Но именно такой подход большинство пока отказывается принять.

Вовсе не то, что инстинктивно признается правильным, но и не то, что рационально определяется как служащее искомым целям, а именно унаследованные традицией правила, нечто среднее между разумом и инстинктом, чаще всего наиболее благоприятны для общества. Господствующий в наше время конструктивистский подход именно это и отказывается принять. Если современный человек обнаруживает, что врожденные инстинкты не всегда ведут его в правильном направлении, он по крайней мере льстит себе мыслью, что именно его разум указал ему иной род поведения, надежнее служащий присущим его натуре ценностям.

Однако концепция, согласно которой общественный порядок сознательно сконструирован для службы врожденным желаниям человека, ошибочна потому, что без культурной эволюции, протянувшейся между инстинктом и способностью к рациональному мышлению, человек не располагал бы необходимым для второго разумом.

Человек принял новые правила поведения не потому, что был разумен, — он стал разумен, подчинившись новым правилам поведения. Важнейшая и интуитивно ясная мысль (которой столь многие рационалисты сопротивляются и даже клеймят ее как предрассудок) состоит в том, что полезнейшие из человеческих институтов, от языка до морали и закона, вовсе не были изобретены человеком сознательно — недаром он и сегодня непонимает, зачем их надо сохранять, если они не удовлетворяют ни его разум, ни его инстинкт. Основные инструменты цивилизации — язык, мораль, закон и деньги — суть результат не проекта, а стихийного развития; и вот два последних инструмента оказались искажены, оттого что стали безраздельной собственностью захватившей их организованной власти.

Возможно, одна из важнейших задач нашего разума (которую левые все еще клеймят как ретроградную апологетику) состоит в том, чтобы вскрыть значение тех правил, которые никто не придумывал намеренно, но которые ведут к возникновению порядка, превосходящего наше понимание.